/

Новости и пресса

10 марта 2023 Аэрофлот Premium. Интервью с Владимиром Федосеевым.
Аэрофлот Premium. Интервью с Владимиром Федосеевым.

Главный дирижер Большого симфонического оркестра имени Чайковского рассказывает о легком стиле венских классиков, великих замыслах композиторов и терапевтической силе музыки.

Беседовала Мария Ганиянц

Правда ли, что в классическую симфоническую музыку вы попали благодаря баяну?

Этот удивительный, похожий на маленький орган инструмент сопровождал меня всю жизнь. Именно баян через народную музыку привел меня 
в большую симфоническую.

До войны мы жили в Ленинграде, на правом берегу Невы, в Охтинском районе, недалеко от папиного завода. Папа — инженер, мама — домохозяйка, оба музыкой никогда не занимались, но отец, у которого не было слуха, купил роскошный баян и пытался на нем играть. Получалось, если честно, 
не очень, но он мечтал, что я, когда подрасту, стану баянистом.

В 1941 году завод не успели эвакуировать, и мои девять — десять лет от роду пришлись на страшное блокадное время, которое я провел дома, в четырех стенах. Я все дни просиживал на кухне у радио, спасаясь классической музыкой от страшной реальности. В 1943 году, уже после снятия блокады, завод вывезли в Муром, и мы, со всем нашим скарбом, поехали следом. Наш поезд разбомбили. Родителей, сестру и меня разбросало взрывной волной 
в разные стороны, нашли мы друг друга только к вечеру. Помню гору тлеющей утвари, мебели, одежды, а наверху пепелища — отцовский баян, целый и невредимый.

С тех пор этот баян нес меня по жизни. В Муроме, где мы задержались 
на несколько лет, отец пригласил мне преподавателя музыки, и скоро я уже давал концерты в госпиталях — играл и пел на слух, нотной грамоте меня 
не учили.

В 1948 году из эвакуации мы вернулись в Ленинград, и меня взяли 
в Музыкальное училище имени Мусоргского в класс баяна, хотя я практически не знал нот. Вскоре замечательный педагог и дирижер Вера Ильина предложила мне попробовать еще и дирижирование — что-то, наверное, во мне разглядела. Так я и занимался: играл на баяне и учился дирижировать. И еще пел.

В какой момент вы решили, что вы не баянист, не певец, а все-таки дирижер?

В самом детстве. Перед войной по улицам Ленинграда часто ходили демонстрации с музыкальным сопровождением, я всегда выбегал их встречать и, пристроившись позади оркестра, шел, размахивая палочкой, дирижировал.

В 50-х годах прошлого века в Ленинграде не было отдельного народного факультета, поэтому после училища я поехал в Москву поступать в Институт имени Гнесиных. Меня приняли и в класс баяна, и в класс дирижирования. После института меня взяли баянистом в Оркестр русских народных инструментов Всесоюзного радио и Центрального телевидения, а в 1959 году, когда его прежний дирижер ушел на пенсию, я возглавил оркестр 
и руководил им 16 лет. Мы объездили полсвета.

Однажды на концерте в Севилье играли испанские танцы. Какой-то папаша мне сынишку своего принес, я поставил ребенка на пульт и с ним вместе продирижировал на бис. Публика ревела.

Раз в Техасе нас поселили на ранчо. Мне предложили проехаться верхом, 
я сел на лошадь, а она с горы понесла. Естественно, я свалился. 
На следующий день все газеты в США написали, что фермер чуть большого советского музыканта не угробил.

Но главное, за что я благодарен народному искусству, — что через него пришел в классическую музыку, смог ее лучше понять. Со мной в Народном оркестре выступали все знаменитые певцы, тот же великий Лемешев. Он был душка и страшно избалован женщинами, но хорошо понимал, в чем его настоящая сила. Сергей Яковлевич часто ездил к матери в глухую деревню — подпитывался народным духом, чтобы чувствовать, как исполнять русскую классику.

Кстати, именно Сергей Лемешев написал в газете «Правда» первую статью обо мне, говорил, что родился «новый Орфей».

По мере роста популярности Народного оркестра меня стали приглашать дирижировать в симфонические оркестры, я понял, что у меня получается, и сам захотел быть симфоническим дирижером. Поэтому в 1971 году поступил в аспирантуру при Консерватории в класс Лео Гинзбурга, блестящего представителя довоенной немецкой школы дирижирования и гениального педагога.

Чем отличается русская дирижерская школа от немецкой или итальянской?

Русской национальной дирижерской школы не было в мое время, нет ее 
в полном смысле этого слова и сейчас. Все наши профессиональные дирижеры в основном последователи немецкой школы — очень точной, четкой, немного тяжеловесной и сверхдисциплинированной. В противовес немцам итальянская школа легкая, парящая, где-то расслабленная.

Путь в главные дирижеры Большого симфонического оркестра имени Чайковского, который вы возглавляете уже полвека, был непростым?

В 1974 году, когда с поста главы БСО ушел Геннадий Рождественский, меня выдвинули на это место. Но наша музыкальная элита «дирижера-балалаечника» не принимала, противодействие на всех уровнях было огромным. Однако мою кандидатуру поддержали дирижер Евгений Мравинский и композитор Георгий Свиридов. Поначалу обстановка была ужасная, травили со всех сторон, и мы с женой даже думали о переезде 
из Москвы в провинцию. Жена была для меня всем: любовью, тылом, домом. Без нее я бы не справился.

Сейчас с музыкантами БСО мы понимаем друг друга без слов, они мне безоговорочно доверяют, а когда в оркестре их деды сидели, было совсем по-другому. Я понимал, что новый дирижер для любого оркестра враг номер один. Многие музыканты, и у нас, и за границей, считают, что они себя и музыку лучше знают, а тут кто-то пришел и чего-то там командует. 
Я в разных странах сталкивался с тем, что нового дирижера могут проверить фальшивой игрой. С музыкантами со временем я научился договариваться, через ласку добивался того, что мне было нужно. Есть дирижеры-диктаторы, я же предпочитаю управлять любовью. Вообще ругать музыкантов не надо, особенно в незнакомом оркестре, они очень ранимые. Даже если кто-то плохо играет, я его все равно хвалю, а потом по чуть-чуть поправляю.

А в Европе как складывалась ваша дирижерская судьба?

С БСО я продолжал ездить на гастроли за границу, и практически везде оркестр имел успех. И вот меня пригласили в Вену, в культурный центр Европы. Я очень боялся рецензий, так как играли мы Штрауса, самого венского композитора. Был уверен, что разгромят. Но на следующее утро после нашего концерта вышла статья самого влиятельного австрийского музыкального критика, который писал, что, наверное, бабушка Федосеева согрешила со Штраусом, когда композитор был в России в 1856 году, — настолько он чувствует венский стиль. Так меня пригласили возглавить Венский симфонический оркестр. Представьте мое удивление: советская музыкальная элита мне палки в колеса ставила, а западная, напротив, приняла с распростертыми объятиями.

Я был главным дирижером Венского симфонического оркестра в течение 10 лет. Жил на два дома — в Москве и в Вене. Было интересно, и там и там каждый сезон делал новые программы, русскую глубину передавал австрийцам, а оттуда к нам вез венскую легкость. У них же совсем другой стиль исполнения, даже вальс там звучит совсем по-иному — ритм, подача.

Чем отличаются национальные оркестры?

Все музыканты разные. Венцы — легкие; у русских такой легкости нет, так и жизнь у нас непростая. Наши всегда останутся подольше порепетировать, а австрийцы работают на двести процентов, но когда отведенные часы для репетиций истекают, тут же собираются на выход. Японцы — трудоголики и абсолютно влюблены в русскую музыку, обожают Чайковского и Рахманинова. Думаю, что русская музыка для них имеет определенный терапевтический эффект, она выражает глубокие чувства, а японцы внешне хоть и спокойные, внутри у них бурлят страсти, много эмоционального заряда.

Я смотрю сейчас на то, что происходит, и чувствую, что и наши люди идут 
на концерты с благодарностью, лечатся музыкой. Концертные залы битком, билетов не достать.

Какие дирижеры оказали на вас наибольшее влияние?

Я много взял у Мравинского, с которым дружил: отношение к делу, ответственность. Правда, его суеверия меня забавляли.

Из западных — австриец Герберт фон Караян, который больше 35 лет возглавлял Берлинский филармонический оркестр и оставил после себя одну из самых обширных дискографий. Он всех одурманивал, я даже одно время ему подражал, меня называли Баян фон Караян. Но Караян все-таки был франт, любил устроить из концерта шоу, публике это нравилось.

Потом я подпал под обаяние Карлоса Клайбера, который частенько приходил ко мне на репетиции в Вене. Мы с ним подружились. Он для меня высшая ступень дирижера, профессионал, сочетавший тончайшее, на грани гениальности, понимание музыки и колоссальное чувство ответственности перед ней.

Михаил Плетнёв, Даниэль Баренбойм, Владимир Спиваков встали 
за дирижерский пульт на пике исполнительской карьеры. Любой талантливый музыкант может стать хорошим дирижером?

Большинству солистов хочется расширить сферу влияния, не подчиняться, а руководить. Со стороны профессия дирижера видится легкой; на скрипочке до ста лет не поиграешь, а дирижер — это надолго. Мне 90 лет, и я все еще езжу на гастроли. Но это кажущаяся легкость, хороших дирижеров мало, штучный товар. Должно быть что-то, что позволяет дирижеру раскрывать раз за разом замысел композитора и помогать оркестру сыграть с истинной любовью, которая проникнет в душу самого неискушенного слушателя. Это трудно объяснить, как передать нужное состояние без слов, чтобы и музыкант понял, и слушатель. Наверное, нужен какой-то дар. Дирижер — трудная профессия. И они друг друга не жалуют. Клайбер был исключением, он любил всех, а чаще дирижер дирижеру волк.

К кому из композиторов, на ваш взгляд, сложнее всего подступиться?

Для меня композитор номер один — Бетховен. К нему нельзя пристроиться — недосягаемая высота. Вот я сейчас продирижировал Пятой симфонией — «па-ба-ба-бам», мы этой мелодией друг друга дразнили всегда, но это такая мощь!

Я все время сомневаюсь в себе, в том, что делал вчера и позавчера, ищу новое прочтение уже тысячи раз сыгранных произведений, стараюсь проникнуть глубже, анализирую, изучаю исторические и биографические обстоятельства жизни композитора. Любое уменьшение звука — это не просто пиано и пианиссимо, а еще большая страсть. Чем тише, тем напряженнее, а не слабее, как проще музыканту.

Мой любимый композитор — Сергей Рахманинов. Он в своей музыке плачет по России, в любом его произведении после эмиграции — тоска по родине. 
Я сейчас дирижировал «Вокализ» Рахманинова, там нет ни одного слова, только плач по оставленной стране. В апреле у меня в Тамбове будет концерт с Николаем Луганским, там стартует Международный фестиваль имени Сергея Рахманинова, 150-летие которого мы отмечаем в этом году.

Какие еще планы у вас на этот год?

В марте в Японии буду дирижировать симфоническим оркестром NHK — Второй концерт для фортепиано с оркестром Рахманинова с очень талантливой пианисткой Мичи Коямой. Потом гастроли БСО в Китае, там тоже будет Рахманинов. В июне в «Зарядье» вместе с БСО мы отметим день рождения Арама Хачатуряна, которого я хорошо знал. Чудесный был человек, любил застолья и писал изумительную музыку. Композитор, который творит на основе народного искусства, всегда сильнее.

Какую музыку вы слушаете дома?

Американский джаз, эстрадные песни. А молодежи всегда советую верить 
в себя, в будущее, в любовь и помнить о своих корнях.